По иронии судьбы, а может и диалектики, многое описанное в романе повторилось на более высоком, но не менее ужасном, уровне. Через четверть века он не менее актуален, чем в эпоху конца социализма.
К провидческому элементу романа необходимо добавить, что персонаж Гениалиссимус начал свою гениальную деятельность с маленькой победоносной «Монголо-Бурятской» войны.
Привожу некоторые цитаты из романа в которых вы узнаете современную российскую реальность. Может автор действительно прав, что дело не в форме правления, а во внутреннем менталитете населения, которое свергнув одного идола, сразу же водружает на трон другого.
Советую всем перечитать Роман “МОСКВА 2042” поновой ещё до выборов нового(старого) идола.
В исторически сжатый период коммунизм построен в пределах Москвы, которая стала первой в мире отдельной коммунистической республикой (сокращенно МОСКОРЕП).
… построенный в пределах Большой Москвы, естественно, вызывает не только восхищение, но и зависть отдельных групп населения, живущего вовне. От этого, понятно, в отношениях комунян и людей, живущих за пределами Москорепа, возникают некоторая напряженность и даже враждебность, имеющие, как точно заметил Гениалиссимус, кольцеобразную структуру. В Первое Кольцо враждебности входят советские республики, которые комуняне называют сыновними, во Второе — братские социалистические страны и в Третье — вражеские, капиталистические.
... на паровое и газогенераторное топливо пришлось перейти после того, как культисты, волюнтаристы, коррупционисты и реформисты в результате хищнической эксплуатации природных ресурсов окончательно истощили запасы бакинской и тюменской нефти. Теперь бензиновые двигатели используются только в военной технике и в транспортных средствах особого назначения.
Теперь церковь считается младшей сестрой партии, ей даны огромные права и возможности, с одним только условием: церковь проповедует веру не в бога, которого, как известно, нет, а в коммунистические идеалы и лично в Гениалиссимуса.
А никакого бога нет, — подскочил вдруг отец
Звездоний и стукнул правой ногою в землю. — Совершенно никакого бога нет, не было и не будет. А есть только Гениалиссимус, который там, наверху, — Звездоний ткнул пальцем в небо, — не спит, работает, смотрит на нас и думает о нас. Слава Гениалиссимусу, слава Гениалиссимусу, — забормотал он как сумасшедший и стал правой рукой производить какие-то странные движения. Вроде крестился, но как-то по-новому. Всей пятерпей он тыкал себя по такой схеме: лоб — левое колено — правое плечо — левое плечо — правое колено — лоб.
До революции, когда никакого Москорепа еще не существовало в природе, Советским Союзом правили глубокие старцы. То есть они не всегда, конечно, были такими глубокими. Власть они обычно захватывали еще полными сил и здоровья. И вся кий раз принимались за омоложение кадров. Но за время омоложения они обычно успевали состариться и, умудренные возрастом, приходили к мысли, что наиболее прогрессивной формой правления является форма маразматическая. И держались за свои места до самой смерти. Новое поколение правителей опять принималось омолаживать кадры и снова не успевало. Благодаря хорошим условиям жизни и успехам медицины каждое следующее поколение вождей было старее предыдущего. Дело дошло до того, что из двенадцати последних членов Политбюро семь заканчивали свою деятельность, находясь в полном маразме, двое передвигались исключительно в инвалидных креслах, один был полностью парализован, другой глух как тетерев, а самый главный управлял ими всеми, находясь последние шесть лет в коматозном состоянии. Тогда-то Гениалиссимус и произвел революцию, которая произошла в результате так называемого «заговора рассерженных генералов КГБ»
...ликвидация смертности достигнута более надежным и экономным способом. Просто тяжелобольные люди, а также пенсионеры и инвалиды, если они, конечно, не члены Редакционной Комиссии или Верховного Пятиугольника, переселяются в Первое Кольцо и заканчивают свою жизнь там. А здесь остаются только редкие случаи смертности от несчастных случаев, ну и еще от инфарктов и инсультов. Впрочем, и эти случаи единичны, поскольку людей с сердечно-сосудистыми заболеваниями тоже заблаговременно отправляют за пределы Москорепа, а если с кем случится припадок или приступ аппендицита, «Скорая помощь» отвозит его туда же.
— Друг мой, — печально сказал бывший Гениалиссимус, — о каком народе ты говоришь?
И вообще, что такое народ? И есть ли вообще разница между народом, населением, обществом, толпой, нацией или массами? И как назвать миллионы людей, которые восторженно бегут за своими сумасшедшими вождями, неся их бесчисленные портреты и скандируя их безумные лозунги? Если ты хочешь сказать, что самое лучшее, что есть среди этих миллионов, это и есть народ, то тогда ты должен признать, что народ состоит всего из нескольких человек. Но если народ — это большинство, то я тебе должен сказать, что народ глупее одного человека. Увлечь одного человека идиотской идеей намного труднее, чем весь народ.
— И ты считаешь, — сказал я, — что ставил свой опыт честно? А культ твоей личности тоже был частью эксперимента? А твои бесчисленные портреты, а громоздкие и безвкусные изваяния, а бездарнейшая Гениалиссимусиапа тоже нужны были для честного опыта?
— Уух! — застонал Букашев и заскрежетал зубами. — Ты не можешь себе представить, как я это все ненавидел. Я их просил, умолял, приказывал прекратить славословия. И что ты думаешь? Они в ответ разражались бурными аплодисментами, статьями, романами, поэмами и кинофильмами о моей исключительной скромности. Когда я хотел провести какие-то конкретные реформы, собирал съезды, митинги, говорил им, что так дальше жить нельзя, давайте, наконец, что-нибудь сделаем, давайте будем работать по-новому, в ответ я опять слышал бурные аплодисменты и крики «ура». Газеты и телевидение превозносили меня и мою необычайную смелость и широту взгляда. Пропагандисты меня напропалую цитировали: «Как правильно указал, как мудро заметил наш славный Гениалиссимус, дальше так жить нельзя, давайте что-нибудь сделаем, давайте работать по-новому». И на этих словах все кончалось.
… а что, если, прочтя вышеописанное, соберутся заглотчики тайно на какое-нибудь свое заседание, обсудят мой роман всесторонне и признают, что автор в чем-то, может быть, прав? И решат, что, если мы, мол, не свернем с заглотной нашей дороги, не исправим текущего положения, то неизбежно дойдем до ручки, до стирания разницы между продуктом первичным и продуктом вторичным. И, придя к такому печальному выводу, займутся исправлением не автора или его сочинений, а самой жизни. А роман мой, вынув из сейфа, издадут массовым тиражом как плод пустой и безобидной фантазии.
